«Почувствовал, что Феллини — мой конкурент»: Владимир Меньшов — о режиссуре и съемках

Владимир Меньшов четырежды проваливал экзамены в театральный. В течение одиннадцати лет он жил в общежитии и не верил в свой талант. В 79-м Меньшов снял фильм «Москва слезам не верит», но советские кинокритики приняли его в штыки, зато американцы дали картине «Оскар». Режиссер рассказал, с чем пришлось столкнуться отечественным постановщикам в 90-е и что для него значат съемки.

— Фильм «Москва слезам не верит» — это как бы Москва глазами провинциала. Вы на Москву также посмотрели, как ваша героиня в фильме?

— Москва была легендарным городом. Тогда ведь эмигрировало население совсем не так активно, как сейчас. Самолетов еще не было, ездили поездами долго и редко. Мы когда заканчивали школу, нас там собралась команда человек, которые: «В Москву! Поступать! В театральный институт! Во ВГИК!» Пять из них были способнее меня, я был шестым в этой компании. Поехал я один.

Не рискнули, не смогли эту пуповину разорвать — дом здесь, мама, отец, семья, обед готовят. А там приехать, в какое-то общежитие поселиться, куда-то идти. Не рискнули. Москва была недосягаемой легендой, как Париж. Но я рискнул, приехал. Был готов, ей-богу, встать на колени у Павелецкого вокзала и целовать этот затоптанный асфальт, потому что это Москва. Я тут же пошел на Красную площадь, ночь бродил просто, ведь вечером пришел поезд.

— Что грезилось, что было в мечтах достаточно молодого человека, который приезжал покорять Москву?

— Это кино, выросли мы на кино. Я был киноман и весьма упорный киноман. Я все фильмы смотрел, все мне нравились. И плохие фильмы я знал, а уж хорошие — наизусть.

— Как вы подступились к театральным вузам и почему все-таки четыре раза вы со штурмом их брали?

— Я был очень неподготовлен. Я не знал ничего. Я приехал в Москву, только узнал, что надо иметь программу, что-то читать. Мне самому себя странно вспоминать как кого-то другого человека.

Я приехал во ВГИК один, только во ВГИК. Я вокруг этого ВГИКа дня два или три ходил. Сидел на скамейке и так далее. Я не мог представить себе, что я войду туда, а там… это же то самое место, где Рыбников (Николай Рыбников, советский актер. — Прим. ред.) только что учился.

Наконец, я этот шаг сделал трусливо и сразу же наткнулся на Гурченко. Она сидела на подоконнике и мило беседовала с кем-то. Я уже не зря приехал в Москву. Я увидел Гурченко! Я прочитал там, что я читал. Меня пропустили через консультацию самую первую, дали место в общежитии.

— Но ВГИК не покорился?

— Да, но дальше выяснилось, что можно поступать одновременно во все театральные. Документы надо сдавать только на третьем туре, поэтому, как все ребята, я пошел по всем театральным училищам. Везде проваливался. Дальше я искал, где провести год. Работал то на заводе, то на шахте в городе Воркуте.

— Тяжелый труд, однако, выбирали себе.

— Это был какой-то период романтичный. Как-то умело была создана такая аура в стране, что было правильно прожить молодость таким образом. Это была стройка коммунизма, поднятие целины. Я в некотором роде свою биографию строил.

— Но три года вас «заворачивали» и только на четвертый раз вы поступили. Как вы себе это объясняли? Вы же были уже ветераном абитуриентского движения.

— В молодости есть какое-то отсутствие аналитики, которая должна тебя привести логически к тому, что ты должен перестать. Хватит уже, все знают про тебя. Родственники знают, знают друзья, знают родители друзей, что сошел с ума, что едет уже в четвертый раз. Какой он артист? Он решил, ты подумай, в кино сниматься!

Если это серьезно пропустить через себя, то шагу не сделаешь. Идешь в близлежащий институт, заканчиваешь в нем учиться, становишься медиком или учителем или техником. Но поскольку у меня этот сдвиг в мозгах уже произошел, что можно в принципе попасть, если повезет, если сойдутся звезды. Если бы я четвертый раз не поступил, то не знаю, что бы я сделал.

На поездку в Москву Владимир решился из-за любви к кино. ТАСС/Анатолий Ковтун

— И как же произошел этот момент, когда вам сказали, что вы зачислены?

— Как вам сказать, это чудо. Я его всегда ощущаю. Благодарен судьбе, потому что при конкурсе 150 человек на место, оказаться там… Как-то сошлось. Ни блата у тебя, ни знакомств, вообще не знаешь эту среду совсем.

Я ни в коей мере не с осуждением скажу, но, когда ты рос где-нибудь в Москве, а то еще на Николиной горе сидел на коленях у Рихтера, то ты по-другому знаешь себя. Понять, что-то, что тебя тревожит, не дает тебе спать в 12 лет, а в 14, а что тебя тревожит? Может, не в военное училище пойти, а в театральное?

Чудо ведь не в том, что я стал актером, а в том, что я сменил парадигму жизни нашего рода. Записано было последовательно: отец — военный, мама — домохозяйка, сестра пошла в педагогический институт. Записано это! А вот сменить — громадное усилие, которое отыгрывается очень сильно.

Ты когда живешь в этом, ты чувствуешь ежедневные напоминания. Понимаешь, что ты не в своей среде. Что тут есть люди гораздо более опытные и гораздо более понимающие. Это отыгрывается многим, в том числе спивается немало людей на этом. На том, что так напряжены нервы в этой ситуации.

У нас вот были на курсе три ленинградца — Андрей Мягков, Владимир Салюк и Рогволд Суховерко. Они были очень театральные люди. Они выросли на БДТ, много играли. Я жил с ними в одной комнате в общежитии. Как я чувствовал свою второсортность! И это тоже в молодом возрасте преодолеть, понять, в себе это смять, какую-то амбициозность, сказать себе: «Я буду учиться у них гораздо больше, чем у педагогов».

— Это ощущение абсолютного счастья, когда были зачислены в школу-студию МХАТ, сопровождало ли вас на протяжении всего обучения?

— Нет. Уже на втором курсе я понял, что это не мое. Я два курса висел на грани отчисления. Бог знает, с чем это связано. Я очень серьезно, что ли, относиться стал к учебе. Я много читал Станиславского и все пытался через себя пропускать. Выходил на сцену какой-то зажатый. Я органичный актер, это мое достоинство, но мне мешало какое-то мое теоретическое недопознание, что ли. Если бы не Вера Алентова, которая по какой-то странной причине в меня поверила… Через нее на меня и другие педагоги как-то по-другому посмотрели.

У нас было две звезды на курсе: она и Мирошниченко (Ирина Мирошниченко, российская актриса. — Прим. ред.) Она красавица, умница, талант, комсомолка и выбрала… «Что-то в нем есть», — наверно, подумали педагоги. Меня не отчислили.

Могу точно сказать, когда я понял, что я неполноценный актер. Мы вышли с фильма «Девять дней одного года», я думал не о том, как актер играет, а о том, что надо в физики идти. Надо заниматься серьезными делами. Я поделился этими мыслями с соседями своими по общежитию. Помню изумленный взгляд Андрея Мягкова: «Это ты говоришь после того, как ты видел Смоктуновского?»

На них я многому научился, в частности, на Мягкове. Он смотрит на Табакова и думает: «Вот это я сделаю лучше, это хуже». Но он видит в нем конкурента еще будучи студентом. Он видит, что ему надо выйти и делать лучше, быть лучше, чем Табаков. Тогда есть смысл. Я смотрел только и думал: «Какой гениальный артист! Какой Табаков! Что, я? Тягаться с Табаковым? Об этом речи быть не может».

Это было ущербно, конечно, по самосознанию и, неверно, по подходу к делу. Вот когда я режиссуру выбрал и пришел к Ромму учиться, там я почувствовал, что и Феллини — это мой конкурент.

— Правильно ли я вас понимаю, выбор режиссерского ремесла — это от отчаяния? Вы на себе поставили крест, как на актере?

— Нет. Это просто следующий шаг. Это какой-то странный поворот судьбы, что мне такое удовольствие доставляло учиться у Ромма (Михаил Ромм, советский режиссер. — Прим. ред.) на режиссуре. Заниматься монтажом, снимать, все это. Напрочь забыто было, что я когда-то занимался этим актерским делом. Меня стали ребята приглашать, студенты, в свои картины, учебные работы. В одну, вторую. Я увидел вдруг, что за это время освободился. В актерстве от меня ушли все эти грузы, которые на мне висели. Я как бы уже не актер, я свободный человек.

Позвали меня выручить товарища — я выручил. В 30 с лишним лет вдруг пошло кино, актерские работы, режиссерскую дали, пьеса пошла.

Владимир Меньшов считает себя органичным актером. www.globallookpress.com / Ekaterina Tsvetkova

— Вас узнавали на улице после выхода фильма «Человек на своем месте»?

— Какая-то узнаваемость была. Частное, скажем так. Часто оно носило характер «О, Куравлев!»

— Обрадовались, что не поставили крест на своих актерских возможностях и начали сниматься?

— Я обижу, наверно, некоторых актеров, но до такой степени для меня это второе место после режиссерства. Настолько несравнимы трудности и сложности режиссерской профессии. Она, актерская профессия, такой легкой кажется.

Знаете, что у меня с актерством произошло? Я перестал думать. Я не готовлюсь к роли. Главную даже роль я делаю на интуиции. И мне ужасно мешает, когда режиссер начинает со мной процесс. Он герой вот такой, действует вот так. И меня трасет. Еще от учебных лет это, видимо, осталось. Я говорю: «Старик, возьми другого артиста, а? Я не обижусь. Или не подходи ко мне. Как чувствую, так я и буду делать роль от начала до конца».

С годами, надо сказать, смотрю, пересматриваю, почти всегда я не доволен своими результатами. А потом отстаиваются годы, проходят годы и думаю: «Здорово работаю, слушайте, хорошо, убедительно».

— Существует в кино, да и в театре тоже, такое понятие, как социальный герой. За вами закрепилось именно такое амплуа.

— Одно из моих недоразумений и сложностей моего обучения в студии МХАТ, что мне именно этих ролей и не давали. Я знал, что вот это я хорошо сыграю, но мне не давали. Мне давали какие-то странные роли, возрастные. Во мне очень мало характерности, это надо признать как недостаток, откровенно говоря. Но зато я в социальных ролях мог бы много.

Блок, кажется, говорил, что актеры — визитная карточка своего времени. А по большому счету социальные роли — визитная карточка своего времени. Даже не героиня, а именно герой.

Александр Михайлов
Нродный артист РСФСР

— Каждый актер ищет своего режиссера. Всю жизнь. И это огромное счастье, когда он находит очень близкого по духу себе человека. Если бог еще дал талант, то это потрясающе. Есть такое выражение: «Ты идешь на работу как на праздник». Для меня ощущение было, что мы вот сейчас опять будем работать с этим совершенно замечательным человеком, который заразительно смеялся. Он один из самых заразительных по смеху людей. Мы с Людмилой Марковной Гурченко, замечательной партнершей, с Ниной Дорошиной какие-то вещи начинали импровизировать, сцены искать. Он первый воспринимал. Он смотрел настолько от души, потом говорил: «Давайте забудем этот вариант». Потом другой вариант. Но он все проигрывал, проживал все это вместе с нами. Атмосфера была просто потрясающая.

— Почему картина «Любовь и голуби» подвергалась нападкам цензуры и не так легко вышла на экраны?

— Идея была борьбы с алкоголизмом, пропади он пропадом. Она (кинокартина) попала как раз на эту волну. Сейчас я об этом вспоминаю легко, но как я не умер тогда, я даже не понимаю. Я был отстранен от фильма, был назначен новый режиссер.

Кадр из фильма «Любовь и голуби», 1985 год, реж. Владимир Меньшов

Сел режиссер, который стал это исправлять. Конечно, он исправить не смог. Слава богу, потом волна сошла. Пока эта работа шла, пока три месяца кто-то там кромсал мой фильм, ощущение, что с ребенком твоим что-то, так сказать. В операционной он лежит, там от него отрезают ноги, руки, а ты должен здесь, снаружи, ходить и терпеть. Очень тяжелая была история. Картина, слава богу жива, но она могла иметь лучшую судьбу, международную даже. Она, возможно, лучшая моя работа с точки зрения режиссуры.

— Что за традиционные нападки со стороны критики на вас? И на «Розыгрыш» нападали, и на «Москву» нападали, и на этот фильм нападали, что им неймется? Народное кино же. Что можно инкриминировать?

— Знаете, я какая-то белая ворона в нашем кинематографическом сообществе. Я с трудом это понимаю. Во-первых, наверно, не могут простить успех. Я всегда ставил это на последнее место. А я начал сразу ярко, начиная с актерских работ. Потом «Розыгрыш», которая первая картина, но государственную премию мы получили. «Москва слезам не верит» — эти сумасшедшие очереди в кинотеатры, которые тоже вызывали раздражение у коллег.

Один выдающийся режиссер на собрании сделал заявление что, товарищи, надо что-то делать с этим фильмом. «Вы видите, какие очереди стоят? Это позор „Мосфильму“».

Валерий Гаркалин
Народный артист РФ

— Мы с Меньшовым встретились, чтобы побить рекорд, чтобы картина имела органичный успех, чтобы это не было сплошным кривлянием и комикованием. Чтобы это был серьезный разговор на тему, так сказать, очень серьезную, политическую. И человеческую, и философскую. О том, зачем такая жизнь, почему эта жизнь, почему в этой стране, какая это страна и так далее.

Это уже были годы перестройки, в 1995 году картина («Ширли-мырли») вышла. Самые наполненные такими драматическими, такими яркими событиями. Казалось, сядь и запиши только. Любой диалог на экране телевизора и уже кино. Но как-то ни у кого не сложилось.

Но наполнена была жизнь событиями фантастическими, предательствами необыкновенными. Об этом всем хотелось сказать-сказать-сказать-сказать — не получалось. А появилась вот такая история, как «Ширли-мырли». И что самое смешное, я сейчас смотрю и думаю: «А я сказал».

Беседовал Андрей Ургант