«Я самый обыкновенный клоун»: Армен Джигарханян — об актерстве и отличиях кино от театра

Армен Джигарханян умер в ночь на 14 ноября. Ему было 85 лет. Джигарханян — один из самых снимаемых советских и российских актеров. Он сыграл десятки ярких ролей в театре и кино. Сегодня сложно поверить, что когда-то фамилию артиста с трудом запоминали журналисты и кинокритики. Памяти великого артиста 5-tv.ru публикует его интервью в программе «Встречи на Моховой».

— Вы помните момент, когда мама впервые оценила то, как вы работаете на сцене?

— Я впервые видел, как она плакала, когда она увидела меня со сцены. Это для меня невероятное человеческое проявление. Не могу объяснить, но я предлагаю задуматься об этом всем нам. Мы кому-то нравимся, перед кем-то стараемся быть хорошими. Вот я всегда маму вспоминаю. Она была суровым и достаточно жестким человеком.

Она знала правду, соплями не душила нас. Удивительно было для меня, что она плакала на спектакле. Там другая какая-то вещь — вдруг себя увидеть. Мы же этим живем, да? Чего мы ждем детей, мы же хотим себя выразить. Мы же их учим тому, что мы не сумели сделать.

Армен Джигарханян в юности. Фото: РИА Новости

— Я хочу напомнить вам роль в фильме «Когда наступает сентябрь», где был перевертыш наоборот. Я так понимаю, вам было не так много, едва 40 лет. Зачем вам такая возрастная роль? Вы себя таким представляли лет эдак через 30?

— Не знаю, нет. Я, готовясь ко встрече с вами, решил говорить вам только то, что я действительно знаю. Не буду выдумывать ничего. Потому что чем дальше я живу в этой профессии, тем больше я не знаю. Потому что я должен дать своим кишкам, легким, радикулиту — вот туда заявку дать. Они нам ответят: «Это надо так играть или не надо». Потому что все остальное — это умозрительные вещи, там нет логики на уровне дважды два — четыре. В искусстве это не подходит абсолютно.

Джигарханян не смог поступить в ГИТИС. Фото: ТАСС / Сергей Савостьянов

— А в жизни подходит? Мы часто говорим, что не бывает ничего случайного. Я приведу вам пример из вашей жизни: после школы вы поехали в ГИТИС в Москву. Вас не приняли. Вы 14 лет учились, работали в Ереване. Для чего вам нужны были эти 14 лет? Для чего вас надо было не принять в этой Москве, чтобы потом вы с таким триумфом вернулись?

— Нет, нет, нет. Если я начну это объяснять, я пойду в научно-исследовательский институт.

— Так может пора?

— Нет. Я самый обыкновенный клоун. Самый обыкновенный клоун.

— Нет, вы необыкновенный клоун.

— Самый обыкновенный клоун. Пройдет время, я выпью чаю, потом полежу, начну формулировать. Слава богу, пишут много слов всяких. Я почитаю.

— Когда вам было 17-18 лет, вы вряд ли думали, что это профессия клоуна. Вы думали, что это более серьезные вещи вы собираетесь делать.

— Я не знал тогда, что это называется «клоун», но я знал, что надо выйти из обычного, канонического. Дважды два — четыре. Это не искусство. К искусству это не имеет отношения. Отношение [к этому имеет], что я полюбил и пошел, умер и упал. Думаю, что в ней есть [такого], что я люблю ее. Это трудная вещь. Так вроде объяснить, подойти к ней, сзади ее обними, вот так чуть прижми, потому что ты ее любишь.

А я думаю: «А чего я сзади буду заходить? Я хочу лицо ее видеть». Я думаю, что пока я не чувствую, как врачи говорят: «Ты вот сейчас проглотил, ты чувствуешь, пенициллин пошел туда». Это так. Про все остальное мы стесняемся сказать правду.

Спектакль «Ленкома» «Дым отечества». Армен Джигарханян справа. Михаил Строков / Фотохроника ТАСС

— Вы сами говорили, что в вашей профессии 90% случайных людей. Это огромное число или это правильно, выбраковка такая?

— Я не знаю. В моем представлении актерская профессия — очень стеснительная профессия. Тот, который сейчас войдет и все захватит — это плохой артист. Обязательно. Потому что я должен еще вот эту девочку уговорить, чтобы она оттуда вышла ко мне и поцеловала бы меня. Еще должен уговорить, загипнотизировать. А все остальное — это массовик-затейник.

Массовик-затейник — замечательная профессия, но к актерской профессии не имеет отношения. Я за этим наблюдаю, потому что преподавал одно время.

— У вас, кстати, были какие-то методы, с которыми было не согласно руководство. Эти методы — вот такие?

— Методы были… про то, что я знаю, я им рассказывал. Что очень трудно публично целоваться. Мы там что-то репетируем, я говорю: «Подойди, поцелуй в щечку, а, может быть, сюда, поцелуй в губы». Это такое преодоление. Это надо извиниться перед господом богом. Мы же не знаем, что камера на вас смотрит, мы же думаем, что это интимно.

Картина «Здравствуй, это я» — одна из первых работ Джигарханяна, «Кинопоиск»

— В фильме «Здравствуй, это я» у вас большого опыта в кино еще не было. Вам кто-нибудь объяснил, как можно так изобразить любовь?

— Это накапливается в человеке. Все что-то происходит. Я начал бояться того, что называется опыт. Мастер вот так сделал, мы так восхищаемся. А потом думаем: «А чего это он нас дурит». Потому что там некое откровение. Я лучшего не могу сказать. Надо выйти из себя обычного, из себя вроде установленного. Надо выйти, надо понимать, что-то полетело. Это то, что мы рассказываем. Особенно, когда играешь драматургию великую.

— Вы говорите про актера, там такая фраза: «Он не может иметь детей» или «Он уже не может иметь детей». То есть это для вас какая-то мера определения таланта, да?

— Это очень страшная вещь. Вам приведу пример. Мы играли в театре «Ленком» спектакль «Город миллионеров». Там есть сцена, когда Доменико Сориано, говорит, что один из этих ребят твой сын. Такую подлую вещь говорит. Там есть большая сцена, когда Доменико говорит: «Скажи мне „папа“» и хочет угадать, кто говорит «папа» хорошо.

Мы ставили спектакль, репетировали. Марк Анатольевич (Марк Анатольевич Захаров, художественный руководитель театра «Ленком». — Прим. ред.) иногда бывал, иногда не бывал. У нас иногда там выходили споры и кто-то из умелых, хороших ребят мне сказал: «Что вы так долго играете это папа-мама, давайте быстрее». Я говорю: «Как это быстрее? Что быстрее?»

Вы меня не поймете не потому, что я такой сложный, а потому, что у армян есть такая пословица грубая, но я повторю ее: «Если бы можно было смотреть и научиться, то собака мясника давно была бы мясником», потому что видит, как он делает. Это надо сделать, только потом ты поймешь как это — резать мясо. А так вот посмотреть — никто не научится.

— Есть театр, где можем посидеть, подумать, прорепетировать, а есть кино, в котором вы большой мастер, Армен Борисович.

— Все равно должны все это пройти. Я должен найти своего папу. Как мой ребенок называет меня папой. Вдруг это мой сын, если он мне так говорит «папа». Вытащить из себя то, что должно стать сутью этого разговора, иначе мы не доберемся. Я, например, видел хороших артистов, которые играли Гамлета и не очень понимали, что там написано.

— Но есть другая ситуация: мы все разобрали, мы все поняли, а зритель либо не дошел либо проспал, либо еще что-то.

— Запиши в свой проигрыш, в свой. Если это не поняли, не дошло, не задело, не влезло, не кольнуло.

— Смотрите, к вам приходят студенты. Они гончаровских спектаклей не видели. Они, может, старых черно-белых фильмов тоже не видели, но фильм «Место встречи изменить нельзя» они видели наверняка. Сменяется поколение, которое оценит вас по другим ролям.

— Я думаю, этот отбор или феномен сита все равно происходит. Мы начинаем понимать или к чему-то приходим, а, может, не приходим. Мы тогда понимаем или не понимаем, Теннесси Уильямс — это великая драматургия.

— Все равно из огромной страны ничтожный процент людей дошел до театра. Получается, это такое сгорание на огне, такие муки для очень интеллигентного, понимающего, но узкого зрителя.

— Я за это мучение. В этом мучении мы когда-нибудь дойдем до истины. Если мы с тобой, взявшись за руки, уже знаем, что мы нашли истину, мы глубоко ошибаемся.

— А вы можете отличить актера, с которым вы незнакомы, понять, высчитать, он театральный актер или нет?

— У нас действительно совершенно замечательная школа русского театра, очень мощная. Поэтому всех мы любим, знаем и продолжаем их любить, со многими я играл. Но если сейчас мы на секунду выйдем из этой обоймы, например, я смотрю на Роберта Де Ниро и, я думаю, это великий артист.

Джигарханян считает Роберта Де Ниро великим актером. Фото: globallookpress.com / Supplied by FilmStills.net

— Думаете или знаете?

— Я знаю, что он великий. Он великий артист, потому что мы с тобой можем сказать и про Иннокентия Михайловича Смоктуновского, что он тоже великий артист. Он играет не текст и не событие, он играет человеческую жизнь. Благодаря этому для нас само явление или становится чудовищным, мы добираемся до него или не добираемся.

— А Макдауэлл, с которым вы снимались в «Цареубийце», он как?

— Прямо говорю, да? Ну, не великий, но хороший.

Карен Шахназаров
Режиссер

— Армену Борисовичу можно ничего не говорить и он сыграет именно так, как надо. То, что надо, сделает. Это будет правдиво, это будет достоверно, это будет трогать. Я часто не понимаю как он это делает.

— Надо ли понимать?

— Это не надо понимать и он не будет понимать. Слава богу, что этим не надо заниматься. Буду говорить умные слова: есть такое понятие — мертвая точка. Скажем, когда бегут марафонцы, вот они бегут 42 километра 150 — 195 метров. У них в каком-то месте наступает вдруг мертвая точка: человек дальше не хочет бежать. Это психофизическое изменение происходит, человек вдруг теряет контроль над этим. Хороший, знающий спортсмен знает, что дальше бежать надо, бежать, бежать, бежать.

— И в театре это бывает?

— Я думаю, да.

— А с вами бывало?

— Бывало.

— Это, наверно, страшная ситуация.

— Страшная вещь. Но это, знаешь, когда это бывает? Когда долго репетируем, потом вроде нашли. Потом, вдруг, наступает отчаяние, что мы куда-то не в ту сторону идем, что мы вроде что-то нашли, но это неинтересно. Когда я уже 150 лет работаю в театре, я уже знаю, что это мертвая точка знаменитая, известная, ее надо преодолеть.

Кадр из фильма «Цареубийца», реж. Карен Шахназаров, 1991 год

— Вы в театре Маяковского проработали 27 лет. Одна роль блистательнее другой. Почему вы ушли? Наигрались, надоело, хочется перемен?

— Буду говорить обидные вещи. Вы же здоровый человек, вы знаете, что бывает с людьми. Это чистая физиология.

— Вы про себя говорите?

— И про себя и про партнера. Вдруг наступает: вот красивая девушка, она часть моей жизни. И вдруг ты не можешь понять, что в ней красивого. На мой вкус, это очень распространенная вещь.

— Я понимаю, что вы мудр, но был когда-то день, в который вы освободили все ящики в своей гримерке, собрали все вещи, сдали ключ на вахте, ушли и все. Это, наверно, сложно сделать после почти 30 лет работы.

— Нет.

— Вы легко дверь закрыли?

— Нет, не легко. Потому что дверь не закрывал, [вещи] не собирал, ушел. Мы так и договорились с Гончаровым: «Дайте мне отпуск».

— Мы начали наш разговор с того, что вы клоун, но может наступить момент, когда «Ребята, не хочу я больше вас веселить». Знакомое чувство?

— Мне не очень, потому что там все равно про любовь. Мы любовью занимаемся, потому что любое обращение к театру, к искусству связано с любовью.

— И любовью может надоесть заниматься.

— Да, бывает, когда упала энергетика и нет желания об этом говорить. Вот сейчас у нас в театре есть спектакль, там хорошая роль. Они там даже со мной подъезжают, руководители театра, в котором я руковожу, и говорят: «А давай, может, там сыграешь, потому что там хорошая роль». Это такой соблазн, потому что я же клоун. А потом думаю: «А если недотяну до конца? Если аккумулятора не хватит».

— А раньше, когда батарейки покрепче были, вы заходили с полоборота?

— Проверял, делал. Я на сцене это делал. Я видел, что партнерша боится, что я по голове ударю. А сейчас…

В 2020 году Джигарханян отметит юбилей 85 лет. Фото: globallookpress.com / Pravda Komsomolskaya

— Не боится.

— Я ору, кричу, а смотрю — из-за кулис кто-то стоит и зевает, а думаю: «Джигачка просрал все».

— А Джигачка, когда батарейки были в порядке, себя вообще любил?

— Скажу честно: любил, когда вот вдруг созревал. Когда я играл театр времен Нерона и Сенеки. Это была очень странная вещь. Там я видел, как замирает партнер, а это и в зал передается и я это знаю, вижу. А я еще плюсую, что в зале просто обкакались.

Это удивительное состояние. Никто в кино не знает этого. Телевидению вообще даже не близко. Это происходит только в театре. Я говорю вам честно, вы мне верьте, я не имею права врать. От вашей энергии другой запах идет, честно вам говорю. Пахнет потом, энергией пота. Ты должна была видеть, когда в молодости на танцах по веранде танцевала. Это чувство я знаю.

Беседовала Ника Стрижак