Гузель Яхина о новой книге «Эшелон на Самарканд», теме голода и критике

В марте 2021-го вышла третья книга Гузель Яхиной «Эшелон на Самарканд». Предыдущие произведения писательницы — «Зулейха открывает глаза» и «Дети мои» — стали бестселлерами. В новом романе Яхина рассказывает историю спасения 500 голодающих детей в 20-е годы прошлого века. 5-tv.ru узнал у автора, почему ее интересуют темы столетней давности, как она собирала материал для книги и почему на тему голода сложно говорить и писать.

Об идее книги «Эшелон на Самарканд»

Появилась идея достаточно давно. Я изначально думала написать повесть лирическую о беспризорниках, о мальчишках 20-х годов прошлого века, о том, как они собираются в коммуне для дефективных подростков, так называли тогда подростков с криминальным прошлым, и как у них пробуждаются их чувства. Но погружаясь в материал 20-х годов прошлого века, я, конечно, увидела, что главной темой в стране был голод. И этот голод был настолько огромен, что определял все. А для этих детей, которые из него выросли, он стал детством фактически. Получается, что нужно было писать об этом.

Я очень долго не хотела, я очень долго сопротивлялась, потому что тема голода — страшная тема. Это тема нечеловеческая, в ней очень много того, что здоровая психика отторгает: это и убийства, и самоубийства, и каннибализм, и детская преступность, и детская наркомания, и детская сексуальность, в конце концов. Очень много того, о чем не хочется рассказывать, на что не хочется замахиваться. Но получилось, что эта тема, она меня победила, потому что невозможно было сделать ее просто частью пейзажа, а нужно было проявить к ней уважение и сделать, видимо, главной. В итоге, я поместила тему голода в центр.

Москвичи в очереди на рынке за продуктами, приблизительно 1920 год. Фото: ИТАР-ТАСС

Я не рассказываю о голоде напрямую, не показываю фотографию того, что происходило, к примеру, в деревне в те годы, а даю картину голода через воспоминания взрослых людей и мир детей. Если взрослые смотрели на происходящее с ужасом, в общем-то, они понимали, что это ужасно, то дети, они смотрели на все, как на самой собой разумеющееся, как на некую реальность, в которой они родились и росли. И вот эти две оптики — оптика взрослого и оптика детская — я их постаралась в романе совместить, показать, сделать из этих взглядов разных картину происходившего в стране в голодные годы прошлого века.

О том, «погружается» ли писатель в тему книги

Да, конечно, момент погружения был. И я соглашусь, что когда тема привлекательная, как, например, немцы Поволжья — я занималась в предыдущем своем романе «Дети мои» темой немцев Поволжья, это был удивительный мир, фантастический мир, туда хотелось погружаться бесконечно — но тема голода очень специфическая, потому что в нее не хочется погружаться. Это отторгается здоровой психикой, это невозможно читать и фотографии детей, распухших от голода, невозможно смотреть, читать бесконечно отчеты о том, как кто-то кого-то убил на почве голода, — невозможно. Это, действительно, тема, которая отталкивает, или к которой привыкаешь постепенно. Это тоже очень неприятное чувство, когда вдруг обнаруживаешь в себе не то чтобы равнодушие, нет, это не то слово, но мозг фиксирует, что это ужасно, это тоже ужасно, а сердце не откликается, никак не сжимается. Очень неприятно, потому что это не то, как обычно я себя веду.

Не могу сказать, что здесь я погружалась бесконечно и с удовольствием. Я погружалась в это с ощущением страха. Страха, что я не справлюсь с темой, страха, что с темой не справится читатель, потому что, если взять и швырнуть ему со страниц книги эту правду, которая есть, мне кажется, что книжка будет отложена в сторону.

Гузель Яхина со своей второй книгой «Дети мои». Фото: Владимир Гердо / ТАСС

Я вспоминаю свои ощущения, когда я читала книги о голоде… Их не очень много, их совсем мало, допустим, книга Ивана Шмелева «Солнце мертвых». Я читала ее и хотела закрыть на каждой странице. У меня было ощущение, что у книги есть аромат безумия, мне не хотелось ничего общего с этим текстом иметь — такое вот нутряное чувство. То же самое случилось, когда я читала роман «Голод» Кнута Гамсуна. Все эти подробности, что человек чувствует, когда он голодает, что у него сжимается, это все было невыносимо.

Я не хотела, чтобы такие чувства испытывал читатель, поэтому я старалась рассказать о теме голода так, чтобы книга была эмоционально — не то чтобы доступна, это не очень правильное слово — но чтобы читатель смог ее одолеть. Я с радостью от этого материала отошла и начала писать, потому что материал он, конечно, остается внутри, но это тот материал, который немедленно хочется выпустить обратно, хочется из себя отдать и излить в какой-то текст.

О том, почему интересуют события столетней давности

Это самое начало, начало всех начал. Семена, можно сказать, советского периода. Семена тогда были посажены, сейчас до сих пор еще всходят в нас. Это время необыкновенно драматическое. Время, в котором герои проходят через очень тяжелые испытания — это для автора всегда интересно. Плюс, это время, когда были заложены многие основы того, что с нами сейчас происходит.

Я, уходя туда, в 20-е годы прошлого века, никуда не ухожу, я не сбегаю туда. Наоборот, мне кажется, что я занимаюсь современностью, потому что я пытаюсь через взгляд туда понять то, что происходит с нами сейчас, что происходит с нашими семьями, почему у нас такие бабушки и дедушки, почему они так выращивали своих детей, наших, моих родителей. Вот эти вопросы для меня очень важны. И я, создавая все три романа, пыталась в чем-то разгадать свою семейную историю, сделать ее ближе мне. А так как мы все в одной стране и многие травмы у нас общие, понятно, что о раскулачивании тема отозвалась и в сердцах других людей. Или тема с голодом — это тоже будет понятно многим.

Гузель Яхина — лауреат премий «Большая книга» и «Ясная Поляна». Фото: Вячеслав Прокофьев / ТАСС

Тяжелое — оно неприятно. Тяжелое хочется отложить. А если оно слишком тяжелое, невыносимое, то совершенно точно не будешь через это продираться. Я помню, как беседовала с разными людьми о романе Джонатана Литтелла «Благоволительницы» — это очень тяжелый роман, написанный от лица офицера СС, с огромным количеством натуралистических подробностей, необыкновенно тяжелое, но и увлекательное чтение — многие говорили, что не могут это читать, что откладывают.

Мне хотелось, чтобы в «Эшелоне на Самарканд» было что-то, что цепляет читателей, что увлекает, чтобы сюжет заставил дочитать до конца, чтобы сюжет «схватил» читателя и потащил за собой. Я боялась, что тяжелая тема оттолкнет от себя, что текст будет отторгать. Я старалась выстраивать синусоиду эмоций. Все-таки это приключенческая вещь по форме, чтобы интерес нарастал, потом были главы тяжелые, серьезные, с документальными основами, позже снова было приключение. Чтобы синусоида была синусоидой, а не просто проваливалась куда-то вниз и там внизу вводила читателя в депрессию.

О том, как написать книгу

Это сложно расписать, рассказать. Но на самом деле, я рисую много, графики всякие разные. Идет та или иная линия героя, как развивается та или иная арка, где выступает на передний план большая история, где история маленькая. Я пытаюсь эти планы чередовать. Действительно, конструирование, структурирование — это очень правильные слова, я именно этим и занимаюсь. Это занимает много времени. Но когда это сделано, когда структура построена, все арки, все своды работают, держат на себе здание романа, — тогда это здорово.

О том, начинают ли герои «диктовать» автору сюжет

Здесь подходит, наверное, выражение «материал диктует». Материал подталкивает. Если очень долго изучать что-то, отдаваться этому материалу, то он тоже начинает отдавать, происходит какой-то такой обмен.

В случае с романом «Эшелон на Самарканд» был период, когда я набрала огромное количество материала. Я сидела с этим материалом, совершенно не понимая, как это все складывать, во что это все выливается, и не получались никакие попытки этот роман начать, вход в роман не случался. И вдруг написалась глава о путешествии комиссара Белой в Чувашию, глава, основанная на реальных событиях, на таком же путешествии реального человека Аси Давыдовны Калининой, спасательницы детей, борца с беспризорностью. Эта глава написалась от лица женщины. Я подумала: «М, женщина, детский комиссар, видимо, поедет в поезде вместе с ребятами. А раз она поедет в поезде, наверное, будет любовная линия». И как-то само собой из этой главы, которая, в общем-то, не предполагалась, вдруг назад и вперед стала разворачиваться история, и она сложилась. Таким образом, комиссар Белая (хотя она и не главный герой, скажем так, одна из главных героев) подтолкнула сюжет и заняла в нем очень важное место, но это не герой, это материал подтолкнул, сам подсказал, как лучше выстроить сюжетную линию.

О языке в произведениях

Та история, которую рассказываешь, она диктует все. Смыслы, которые ты хочешь передать, они диктуют все, включая язык. Язык — это всего лишь инструмент передачи тех смыслов, которые хочется передать. Я стараюсь писать разно. Я старалась написать второй роман «Дети мои» совсем по-иному, не так, как написана «Зулейха открывает глаза». Я старалась написать «Эшелон на Самарканд» тоже по-иному. Но в каждом случае тема и материал диктовали язык. Насколько это будет язык рубленный, короткий или достаточно пространный, тягучий, полный метафор. Это все росло из темы.

Гузель Яхина на презентации своей третьей книги «Эшелон на Самарканд». Фото: Артем Геодакян / ТАСС

Часто лексика определяется временем. И в романе, к примеру, «Дети мои», там было понятно, что учитель словесности, наверное, изъясняется сложным достаточно языком, с большим количеством метафор. А метафоры эти я постаралась выстроить так, чтобы они отсылали к немецким сказкам.

В случае с романом «Эшелон на Самарканд» точно так же время определяло язык. Все эти странные для сегодняшнего нашего современного уха словечки, такие как «голдети», «соцвоз», «загодкомпания», все эти рубленные странные слова, которые, в принципе, можно понять, но нужно напрягаться, такой вот новояз тех лет, — он есть в тексте. Или то, что я пыталась делать, составляя детские клички, смесь разных языков, которая рождает новые слова. Это все исходит из темы. И то словотворчество, которым занимались беспризорные дети — это, действительно, было словотворчество. Они очень вольно обходились с грамматикой, с лексикой, слепляли разные слова, какие-то конструкции выкручивали очень сложные грамматические, получались всякие выражения очень странные, смешные, типа «я тебя научу насчет картошки дров поджарить». Это я не придумала, это я прочитала в мемуарной книге, это реальная фраза безпризоника.

Об экранизации романа «Эшелон на Самарканд»

Интерес есть, во что он выльется, выльется ли, я не знаю. Я бы сказала, что роман «Эшелон на Самарканд» кинематографичный, я старалась в нем использовать инструментарий кино, как противовес тяжелой теме голода, как еще один инструмент, способ читателя увлечь и показать читателю историю, а не просто рассказать. Когда читателю показываешь, мне кажется, читатель легче воспринимает историю. В романе «Эшелон на Самарканд» много всяких динамичных каких-то поворотов, каких-то конфликтных диалогов, каких-то элементов кинообразов — это все есть. Если захотят его экранизировать, я буду счастлива совершенно.

Роман «Дети мои» будет экранизировать режиссер Алексей Учитель. Фото: Александр Рюмин / ТАСС

Конечно, это дорогой проект. Это исторический сюжет. Это, на секундочку, целый большой работающий паровоз и восемь вагонов, которые должны двигаться по рельсам, а не просто стоять в депо. Это очень много локаций. Эти локации нельзя просто изображать пейзажем за окном — в них нужно жить, играть, разыгрывать сцены и, конечно, это 500 детей. Это очень сложная, очень сложная задача для режиссера. Я не знаю, кто с ней справится. Есть же мастера, которые вообще отказываются детей снимать, то есть ни единого ребенка режиссер не снимает, но здесь 500. Посмотрим, у кого хватит смелости.

Об отношении к критике

Если критика касается литературных моментов, то я внимательно ее читаю и благодарна тем критикам, которые потратили свое время и силы, чтобы написать критическую статью. Если это касается моментов больше националистических или связанных с темой исторической памяти, отношением к советскому прошлому, то это уже не совсем критика. Это просто некий спор вокруг романа о том, насколько допустимо, как допустимо говорить о прошлом, на каком языке допустимо говорить о советском прошлом, какую меру страшного можно себе в этом позволить. И, конечно, в этом случае я на эти вопросы для себя уже ответила.

О писателе Евгении Водолазкине

Евгений Водолазкин — замечательный человек, прекрасный человек, очень светлый человек и изумительнейший писатель, прекрасный писатель. Поэтому я с радостью всегда, если есть такая возможность, общаюсь с ним. Разговоры с ним всегда большое удовольствие. Чтение книг — отдельное удовольствие, разговоры — отдельное удовольствие. Он очень чистый, на самом деле. Это такая редкость для людей сегодня. Он очень чистый человек, в самом высоком смысле этого слова. Я его очень по-человечески люблю.

О российских авторах

Людмила Улицкая — номер один для меня давно уже, еще задолго до того, когда я сама что-то написала. Это всегда было имя очень важное для меня.

Я с удовольствием смотрю, что делает Алексей Иванов, потому что он делает очень разные вещи. Это всегда смелость автора выйти куда-то в новое поле, освоить новый жанр. Это все очень смело и достаточно быстро, то есть он человек очень продуктивный. Я у него учусь каким-то вещам. Алексей Иванов — это пример авторской смелости.

По роману Алексея Иванова «Географ глобус пропил» сняли одноименный фильм. Главную роль исполнил Константин Хабенский. Фото: «Кинопоиск»

Мне очень интересна Елена Чижова, автор из Петербурга. Я совершенно влюблена в ее текст «Время женщин», я считаю, что это маленький шедевр. В свое время он меня очень сильно поддержал в жизни.

О произведениях искусства, которые определяют Гузель Яхину

Я бы называла свои любимые картины, потому что в них же что-то есть то, что делает их любимыми. Я бы назвала Кузьму Петрова-Водкина «Смерть красного комиссара» («Смерть комиссара» — Прим. ред.). Я бы назвала картину Рембрандта «Возвращение блудного сына». Я бы, конечно, назвала «Зимнюю охоту» Питера Брейгеля («Охотники на снегу» — Прим. ред.).

Также я бы назвала фильмы, фильмы — это очень важно. Здесь первый номер для меня — это «Андрей Рублев» Тарковского. Фильм, который ошеломил совершенно. Фильм, увиденный когда-то на кухне, в ночи, на крошечном экране телевизора, но при этом совершенно снесший голову напрочь, потому что я понимала, что я видела нечто, что я не могу осознать, я не могу понять, что в нем заложено, просто ощущаю огромность этого. И это было ощущение огромности искусства. Уже позже, пересматривая много раз, я постепенно разбирала, что там вложено, какие смыслы. Первое ощущение, что искусство вот так ошеломляет, это было от «Андрея Рублева».

И, наверное, фильм Александра Сокурова «Фауст» — это шедевр, совершенно точно. И шедевр, к счастью, увиденный уже на огромном экране в кинотеатре, в цвете, а не на крошечном телевизоре. Можно Эйзенштейна вспомнить и его картины сюда же — в то, что меня сформировало.